Неточные совпадения
Анна Андреевна,
жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что
отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
— Уж будто вы не знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг
ответила.
Корчагу подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня в висок!
«Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
— Откуда я? —
отвечал он на вопрос
жены посланника. — Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою
жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама
жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё
отвечал согласием.
— С кем мы не знакомы? Мы с
женой как белые волки, нас все знают, —
отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.
— Это Петров, живописец, —
отвечала Кити, покраснев. — А это
жена его, — прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая как будто нарочно, в то самое время, как они подходили, пошла за ребенком, отбежавшим по дорожке.
Левин ничего не
ответил. Выйдя в коридор, он остановился. Он сказал, что приведет
жену, но теперь, дав себе отчет в том чувстве, которое он испытывал, он решил, что, напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не ходила к больному. «За что ей мучаться, как я?» подумал он.
Левин не
ответил ему и сам вышел с
женой.
— Нет, нам очень хорошо здесь, — с улыбкой
отвечала жена посланника и продолжала начатый разговор.
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он сам чувствовал себя не только ridicule [смешным] в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и
жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз,
отвечал себе, что точно так же.
Левин понял, что она разумела его
жену, и не знал, что
ответить.
— Всё равно, —
отвечала Львова, — мы все покорные
жены, это у нас в породе.
И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он
ответил на эти слова
жены.
— Ах, Боже мой. Я думала, что мы не поедем, — с досадою
отвечала жена.
Алексей Александрович, просидев полчаса, подошел к
жене и предложил ей ехать вместе домой; но она, не глядя на него,
отвечала, что останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына,
ответил на вопрос гувернантки о здоровье
жены и спросил о том, что сказал доктор о baby [ребенке.].
― Это Яшвин, ―
отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от
жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.
Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?»
ответил он сам себе и, открыв глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари,
жены брата.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку
жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев
отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
— О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, —
отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.
И
отвечал: ничего, и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее
жену, но опять в гостиной убеждался, что случилось что-то.
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей
жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не
ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у него спросил бы про это.
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница,
жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и
ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой
жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга
отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
— Организация рабочих, как видишь, — задумчиво
ответил он, а
жена допрашивала, все более раздражаясь...
— Не знаю, —
ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели
жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Он ждал каких-то других слов. Эти были слишком глупы, чтобы
отвечать на них, и, закутав голову одеялом, он тоже повернулся спиною к
жене.
— Хожу, — неопределенно
ответил Дронов и вздохнул: — У него
жена добрая.
— С
женой — совсем порвал? С Дуняшей-то серьезно, что ли? Как же и где думаешь жить? — Он
отвечал ей кратко, откровенно и, сам несколько удивляясь этой откровенности, постепенно успокаивался.
— А где он? —
отвечала жена. — Еще надо сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот, Бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь; еще не уйдет…
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой
женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она
ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления
ответит на болтовню
жены о важном деле — а завтра важно докладывает эту болтовню министру.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что,
отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю
жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— Если вы не исправитесь, я не
отвечаю ни за что! — говорил Ляховский своему зятю. — Вы не цените сокровище, какое попало в ваши руки… Да!.. Я не хочу сказать этим, что вы дурной человек, но ради бога никогда не забывайте, что ваша
жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над собой.
— Это ханяла [Тень, душа.], —
ответил Дерсу. — Моя думай, это была
жена. Теперь она все получила. Наша можно в фанзу ходи.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах. Староста
отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова
жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои
отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она
жена пивоварова.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею
женою…» — «Знаю, —
отвечал он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
— Нет, —
отвечала она. — Поздно, я обвенчана, я
жена князя Верейского.
Жена моя посмотрела на меня, ничего не
отвечала, только побледнела, как будто туча набежала на ее лицо, и подала мне малютку проститься.
— Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не
жена, а муж
отвечает. У нас уже так водится, не погневайся! — говорил Данило, не оставляя своего дела. — Может, в иных неверных землях этого не бывает — я не знаю.
— Нельзя тебе знать! —
ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал
жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и
жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник
ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
На мой вопрос, женат ли он, молодой человек
отвечает, что за ним на Сахалин прибыла добровольно его
жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она уехала с ребенком в Николаевск и не возвращается, хотя он послал ей уже несколько телеграмм.
Один поселенец на вопрос, женат ли он,
ответил мне со скукой: «Был женат и убил
жену».
Аграфена Кондратьевна,
жена его, грозит своей взрослой дочери, что «отцу пожалуется»; а та
отвечает: «Вас на то бог и создал, чтобы жаловаться; сами-то вы не очень для меня значительны».
Матрена Савишна!..»
Жена подходит к дверям и спрашивает: «Что такое?» Муж
отвечает: «Здравствуй!
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом
отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом
отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет,
жена родила.
— Вы не
отвечаете, — заговорила снова Марья Дмитриевна, — как я должна вас понять? Неужели вы можете быть так жестоки? Нет, я этому верить не хочу. Я чувствую, что мои слова вас убедили. Федор Иваныч, бог вас наградит за вашу доброту, а вы примите теперь из рук моих вашу
жену…
Убьет
жену Кожин — сам и
ответит, а пока
жена в живности — никого это не касаемо, потому муж, хоша и сводный.